Да и птица уже смекнула, что не встретит сопротивления. Она дергается вперед с плотоядным визгом, вонзает ему клюв глубоко в мякоть глаза, вводит его еще дальше, в мозг. И когда белая клякса боли застит ему сознание, сами собой наворачиваются слова, что сказал ему когда-то ждущий рокового часа король.

Итак, он уплатил должное. Клюв выскочил наружу. И в то же мгновение он свалился с могучего древа; кувыркаясь, вертясь волчком, ибо руки его по-прежнему были скованы, он понесся к земле, отделенной от него десятками миль. Впрочем, об этом еще есть время подумать. Руки ему и вовсе не нужны. Тело его целиком подвластно ему; при желании, перевернувшись, он может снова помчаться по направлению к солнцу, а потом, сделав очередной кувырок, устремиться к тому месту, где и должно лежать его тело, к соломенному тюфяку.

Но как же чудно наблюдать за тем, что творится на земле, узнавать фигурки воинов, крестьян, купцов; кажется, все они куда-то спешат, так и пришпоривают лошадей, однако с непостижимой высоты в двадцать миль, где описывает он сейчас круг за кругом, кажется, что им никак не удается сдвинутся с места. Он видит фен, видит и море, а вот и огромные курганы, могильные холмы, что обильно поросли зеленым дерном. Это не сотрется из памяти, и в следующий раз он об этом поразмыслит. Теперь же у него лишь одна задача, и примется он за нее немедленно по возвращении, немедленно по водворении души в земную оболочку, в тело, которое лежит вон там, на тюфяке, тело, которое еще раз станет принадлежать ему…

Порывисто дернувшись, Шеф прервал свой сон.

— Мне необходимо это запомнить. Но писать я не обучен, — смущенно проговорил он.

— Я умею писать, — неожиданно отозвался Торвин. Сидя на лавке в шести футах от него, он едва был заметен в слабых отблесках засыпанного очага.

— Как же так? Ты умеешь писать, как христианин?

— Могу и как христианин… Но могу и как норвежец, как жрец Пути: ибо я знаю руническое письмо. Что же я должен записать?

— Пиши быстрее, — предупредил Шеф. — Мунин вернул мне боль, а с ней и эти слова…

Взяв буковую дощечку и ножичек для резьбы, Торвин весь обратился в слух.

— Знал бы ты, каково это, писать по-английски, да еще рунами… — пробурчал себе под нос Торвин, но Шеф его не услышал.

Воины Великой Армии собирались на свой сход подавленными и угрюмыми. Состояться он должен был за три дня до наступления праздника, которым христиане отмечают рождение своего Бога, у восточной стены города. Семь тысяч воинов могут заполонить всю округу, и уж совсем нелегко найти место для схода зимой, когда закованные в доспехи воины вдобавок закутаны в семь одежек, лишь бы спастись от пронизывающих ветров и лютой непогоды. Но, разобрав перед приступом все дома на этой стороне, Шеф тем самым освободил пространства довольно, чтобы армия разместилась у стены, заключив в неровный полукруг гигантский ее участок.

В центре же того полукруга разместились Рагнарссоны со своими подручными. Тут же реял вороний стяг. В нескольких шагах от них, обвеваемый со всех сторон шафрановыми плащами, стоял темноволосый человек, король Элла. Точнее, бывший король. Белизна же лица его была такова, что Шеф, наблюдавший за всей сценой с расстояния в тридцать ярдов, даже сравнил ее с белизной изнанки сваренного яйца.

Ибо король был обречен на нечто страшное. Армия еще не вынесла свой приговор, но он уже витал над ним с неумолимостью рока… Еще немного, и король Элла услышит лязг оружия, которым армия выразит одобрение решению вождей. И тогда они приступят к нему и вытворят нечто подобное тому, что сделали и с королем Эдмундом, и с королем Маелгуалой, да и со всеми другими ирландскими королями, на которых оттачивал Ивар свои клыки. Участь его была решена. Это он посадил Рагнара в orm-garth, а потому даже Бранд, даже Торвин признавали, что сыновья Рагнара имеют право на его кровь. Более того, обязаны ее пустить. Армии же оставалось со всем здравомыслием проследить за тем, чтобы все было исполнено как должно и в полном согласии с воинской честью.

Но собралась она здесь не только затем, чтобы утвердить смертный приговор своему врагу. Ибо на сей раз она готова была предать суду своих вождей. И сам Ивар Рагнарссон, и даже сам Сигурд Змеиный Глаз не могли вполне быть уверены в том, что вернутся со схода в свои шатры, сохранив в неприкосновенности жизни, тела или, по крайней мере, репутации. В воздухе собиралась гроза.

Когда солнце достигло — по понятиям английской зимы — своего зенита, Сигурд, набрав в легкие воздуха, крикнул:

— Мы — Великая Армия! И мы здесь для того, чтобы обсудить дела сегодняшние и дела будущие. Мне многое хочется вам сказать… Однако до меня дошли слухи, что в армии есть люди, которые недовольны тем, как был взят город. Может быть, кто-то из этих людей выйдет и сам нам расскажет, в чем дело?

Тут из рядов выступил воин. Он подошел к вождям и повернулся вполоборота к ним и к армии, так, чтобы его могли слышать обе стороны. То был Скули Лысый, тот самый, который вел к городской стене вторую башню, но по дороге угодил с ней в яму и до крепости так и не добрался.

— Сработано как надо, — пробурчал Бранд. — Только не думаю, что ему удалось продаться задорого…

— Да, я недоволен! — закричал Скули. — Ведь я вел свои команды к городской стене. Мы собирались взять их приступом! Я потерял дюжину человек, включая своего зятя, а он был хорошим парнем. Мы перелезли через стену и пробивались дальше, пока не дошли до самого Минстера! А потом нам почему-то запрещают потрошить Минстер, хотя это наше полное право! Дальше нам объясняют, что мы только понапрасну теряли людей, потому что город, оказывается, был взят без нашей помощи. К добыче нас не подпускают, убытки возмещать никто не собирается! Почему ж ты позволил нам идти на крепость, Змеиный Глаз, коли знал, что это никому не нужно?

Ряды дружным воем приветствовали слова Скули. Правда, тут же воины с ладей Рагнарссонов подняли оглушительный свист. Сигурд шагнул вперед и взмахом руки унял смуту.

— Благодарю Скули за то, что он это сказал. И признаю, что со своей стороны он прав. Но у меня есть два возражения. Первое. Я не знал, что нам не потребуется атаковать крепость. Жрецы запросто могли бы нас обмануть. И потом, если бы королю вдруг стало об этом известно, он бы послал к воротам своих лучших дружинников. Если начать растолковывать это каждому человеку в армии, то наверняка какой-нибудь раб прослышал бы об этом и донес обо всем англичанам. Так что нам приходилось помалкивать… Но я должен сказать еще кое-что. Поначалу я не верил в то, что Скули со своими людьми переберутся через стену. Честно говоря, я даже не верил, что они смогут подойти к ней. Эти… машины, эти башни для нас еще в диковинку. Поэтому я полагал, что несколько стрел — и все закончится, хоть вы целое море пота пролили, пока их отлаживали. Если бы я знал тогда, что все будет иначе, я бы сказал Скули, чтобы он поберег свою жизнь, да и людей бы своих тоже. Но я ошибался. И за это приношу свои извинения.

Скули кивнул и со степенным видом прошествовал обратно на свое место.

— Но этого мало! — раздался чей-то голос. — А как быть с возмещением убытков? Мы требуем уплатить вергельд за убитых!